Перерыв

Ладно, предположим, я взял в руку стакан. Подержал немного в руке, рассматривая дно. Нет, ничего я не рассматривал, а просто сразу же отпил глоток, даже полглоточка – одна видимость. Хорошо, допустим, ты сидела напротив и подносила зажигалку ко рту. Ты как-то забавно это делаешь – сначала зажигалку, потом сигарету, никогда такого не видел. Я сказал: «Здесь курить, может быть, нельзя» (акцент на «курить»). Ты явно решила, что я обращаюсь к тебе – а кроме того, музыка в воздухе так распадалась и расплывалась, мешалась с шорохом-ворохом бесед-бесед – и сказала: «Перестань». В этот момент – допустим – как раз через поле моего зрения очень близко проехало что-то, ладно, то ли мужское, то ли женское, почему-то знакомое. Из этого и вынырнул первый звонок, который я услышал как бы третьим ухом – как будто ты его не слышала, никто его не слышал, да и я – очень плохо, скорее подразумевая. Все остальные звуки повторялись, а один звуковой поток оказался настолько знакомым, что гоняясь за ним со своим сачком-памятью, уже знал, что будет дальше – и хотя это оказывалось неправдой, но.
«Конечно, можно». Зачем ты это сказала? Подумала, что в первый раз тебя заглушил звонок?
К примеру – перед тобой на столе стояла маленькая тарелочка (вернее сказать, блюдечко, но), а на ней – кусочек торта со сладким кремом (разумеется, сладким, каким еще). Но звонок как будто все звонил, как будто даже и не думал остановиться. С одной стороны… великолепно, лучшей отсрочки не придумаешь. Чудесно, лучше не придумаешь. На самом деле я был, конечно, не против, чтоб ты поделилась. Этот крем – для твоих волос. Очень к месту. Очень к месту.
Хорошо, я прислонил стакан к вазе – да как-то неловко, зачем я это сделал? Ваза покачнулась, решила не падать. Я ожидал услышать треск с соседнего стола, но моя теория оказалась неверна, несовершенна, как всегда. Пожалуй, ты действительно очень – даже слишком – любишь сладкое. Меня это в принципе не волнует. В принципе не волнует.
Не волнует настолько, что тут же – началось. Но посреди всего этого ты сказала: «Я ем очень много сладкого. Я скоро буду выглядеть, как бегемот». «Хочешь фокус покажу?» Пожалуй, все твои фокусы я уже знаю. Я просто знаю тебя. Вместе с твоими фокусами. Возможно, это выглядело так, как будто мы заехали под мост.
В темноте моста ты как-то чудненько уложилась у меня на коленях, даже еще осталось место.
Ты потерла кулаком глаз – терла, застыла с кулаком в глазу. Сказала: «У нее кофта точно как у меня». Я засмеялся. Повернулся, увидел и снова засмеялся. Кто-то на нас посмотрел. Кто-то незнакомый посмотрел на нас.
Мне стало плохо. Ты посмотрела на меня и погрустнела. Уголки губ опустились, так ты очень похожа на Жанну Моро. Только вся такая сладкая. Я не мог быть уверенным, что выдержу хотя бы минуты две. Стало так неприятно, вот бы сейчас в метро, на Кольцевую – на боковую – и поспать два-три часа. В метро в это время найти место…
«Просто. Сделай три фотки и… цветные, кажется». Подошел, стоит. И стоит, и стоит! «Лекарство от бешенства». Верно, то, что нужно. От бешенства – очень к месту! Потому что я сейчас, пожалуй, схвачу вилку со стола и медленно введу в кадык наглеца. Наглый кадык наглого мерзавца. Пожалуй, сейчас он начнет истекать кровью, а я спрячу его, хрюкающего, под стол. И никто ничего не заметит. И вот тогда я - успокоюсь.
Я пойду проветрюсь. На улице – ничего интересного. Возвращаюсь к столику. А ты, в страхе, облизываешь ложечку с кремом. Мы думаем, что делать дальше. Народу очень много. Никто не заметил.
Дальше ты врала мне. Все, что ты говорила дальше – сплошное вранье. Вообще это, конечно, в твоем духе, ведь ты до сих пор облизываешь ложечку давно уже противного тебе крема, а я не собираюсь ничего предпринимать, у меня болит голова, у меня болит живот.
Я сижу на красном кожаном сиденье в зале днем, света нет, он не нужен, проспекты на каждом месте, рядом со мной… Я украду у тебя пару кисточек, сооружу из них роскошную башню, башенку, я – принцесса, ты – принц, я – калека, ты – приют, я – дурман, ты – наркоман.
Лес. Лесник. Там. Нет. Не видел. Уверен. Не знаю. Спасибо.
Было бы здорово, если бы ты стала бегемотом – на глазах у всех ты бы раздавила меня своим колоссальным весом, но что я говорю, тут такое! Из огромной, устрашающей печки на меня выплывает гигантский, чудовищный морепродукт! Крабоосьминогоустрица.
Оказалось, что морепродукт – это я, и меня несут к нашему столику сразу четыре раскрашенных официанта. Во мне явно содержалась некая тайна, которую непросто увидеть. Очень быстро откуда-то взялась новая вилка, ты вертишь ее в руке, будто сейчас представишь увлекательнейший жонглерский номер, и так и есть, я даже не заметил, как, но два (почему-то только два) толстых зубца заслонили мне твое шоколадное лицо. Очень больно и все. Я лежу на тарелке, а ты: «Мы в этом не виноваты. Не виноваты, я так думаю, правда?». Кому ты это говоришь? Тому, сзади меня? В этот момент я откуда-то сверху устремляюсь в недра морепродукта, а вслед за тем – на полсекунды исчезаю во мраке твоего рта. А еще через секунду плавно погружаюсь в его кадык. Потом было невнятное мельтешение, но кажется, его тоже засунули под стол, со скатертью – до пола. Никто ничего не заметил.
Я начал вылезать из-под стола под журчание второго звонка – странно, но он звучал уже не так, как первый, был мелодичным, женским и каким-то сытым. Я сидел как на иголках. Ты поднесла ко рту ложечку с кремом и облизнула, я отпил еще глоточек. Навернувшаяся от отчаяния слеза сползла по щеке и упала мне в стакан. Кто-то громко и скрипуче сдвигал шторы на окне. Я уже собирался попросить потише – внимательно вгляделся и увидел ту самую попу. Это было очень интересно и, уж по крайней мере, странно – но ты сказала: «Сиди. Я сама». И облизнула еще одну ложечку. «Не нервничай». Я и не нервничаю, вот только эта дрянь под столом… Как бы не заметил кто, хотя бы не сразу. «Не суетись». Да кто суетится? Столько шума – только из-за того, что я хотел попросить шторы сдвигать потише! Да кто суетится? Да я не нервничаю. Кто суетится? Это ты нервничаешь. Ты нервничаешь!
И тут я заметил большие перемены. Народу было по-прежнему много, но большая часть их них уже не кричала, не толкалась, а давно стояла вокруг нашего стола. Их становилось больше. Они внимательно смотрели.
- Это ты нервничаешь, - уже кричал я, раззадоренный таким вниманием.
- Хорошо, - проникновенно отвечала она. – Но я – шоколадка. А ты – устрица. А шоколадка с устрицей – сам понимаешь. Вот у тебя и болит живот (откуда она узнала..)
- Ну хорошо, значит, не виноваты. Ну каплю ответственности на себя возьми, а!
- Незачем, - говорит она, кидает в меня вилку и добавляет: «Ты уже сам все решил».
Вилка пролетает мимо меня и втыкается в красно-морского цвета ковер сзади меня. Я оглядываюсь. В основном – стоят, но кое-кто расположился на перилах, но каждый - не отрывает от меня глаз, руки замочком – будто для молитвы. Вид: благоговейный.
Тихо. Шторы зашторены, свет приглушен и бесцветен. Ты достала сигарету и медленно, с укором, подносишь к моему рту. Я не знаю, что делать, да еще эта дрянь под столом…
Прошло довольно много времени в полной тишине, и вот сигарета вставлена, и зажигалка уже рядом. С первым вдохом мое горло разорвалось на обрывки золы, а боль в правой части головы стала очень сильной. Я кашлял долго и тошнотворно, испытывая неловкость. Звук моего кашля вытеснял другой, куда более важный и значительный звук, звук, который слышно только в полной тишине. Весь вечер не было приятной минутки, но сейчас стало так противно, я закашлял еще сильнее, уже от досады, а от досады, что не мог как-то проглотить кашель, кашлял еще сильней, покуда слюни не образовали водоворот, и сигарета провалилась мне в горло, а потом и в желудок.
Я закрывал глаза несколько раз, и каждый – как будто безуспешно или не до конца. Ты дала мне облизнуть ложечку с кремом и схватила меня за руку. Вот что я знал точно: если ты схватила меня за руку, то уже не отпустишь до конца. Другой рукой под столом ты передала мне бутафорскую скрепку, которую я вытащил с этой стороны. Скрепка воцарилась высоко над столом, каждая голова проследила ее путь и уже не опускалась. С заговорщическим, но безмятежным видом, знаками, ты потребовала злополучную вилку, но я не мог ее тебе отдать. Тогда ты выхватила у меня из рук скрепку и разжала пальцы над столом. Звук падения – бесцветный, легкий, жалкий, остаточный. Больше ничего не происходило.
Через несколько минут все услышали тихий, маленький, капельку-звоночек, третий звоночек, третий звонок. Я рискнул обернуться – единственный, уверен, что единственный – и сразу увидел раскрашенного официанта с колокольчиком, и кол-ечко было надето на палец. Свет буквально иссох. Ничего не происходило.
В темноте мне стало чуть лучше. Слышался громкий шорох где-то рядом, потом стук, кто-то чертыхнулся. Я не мог ничего разглядеть, от этого становилось спокойнее – ненадолго, потому что вскоре появился другой свет. Оказалось, что один из официантов прокрался и поставил светильник на наш стол. В неярком свете две горькие слезы скатывались на твою тарелку. На секунду мне показалось, что я сейчас снова зайдусь кашлем, но вышло, что только слеза упала у меня где-то с уха. Кроме меня и тебя – предположим – здесь никого не было. Ты поставила стакан на стол. Такая сладкая, уголки губ опущены, посмотрела на меня и погрустнела. Да, мне тоже грустно. Кораблик.
Допустим – ты встала. Мы, конечно, уйдем отсюда. Конечно, уйдем отсюда. Погрустнела. Шоколадная.
Твое лицо накатило на меня, а я не успел отпрянуть. Накатило, а я не успел. Ты говорила быстрее, я не успевал, не понимал, ты говорила, говоришь очень быстро. У тебя забавные привычки. В этой судороге я заметил – зажегся общий свет, а публика, спокойная и довольная, начала быстро расходиться. Ты говорила еще быстрее, а народу – меньше. Быстрей, а народу – меньше. И когда твое лицо уже почти начало деформироваться, ты вдруг схватила мой стакан, сделала глоток, и невероятно пронзительно закричала мне (это, конечно, всего лишь театральный буфет, но - вот где театр!): «Я думаю, мы в этом не виноваты. Не виноваты, а?». Я хотел сказать: «Что ты орешь? Нельзя потише?», хотя публика уже почти разошлась, но тут ты ногой с грохотом опрокинула стол, и началось то, что и должно было начаться.