ОБРЫВКИ снов

ОБРЫВКИ снов

«Лежа в гамаке, мы будем смотреть, как встает и садится солнце, и слушать в сладком безделии сказки старой ведьмы, которая знает мою судьбу. Судьба эта, если ей верить, в руке великана. Если ты попросишь, узнаешь и свою.»
Мигель Анхель Астуарис
«Легенда о Татуане».


В юности он любил смерть и море.
Море и смерть знали, что он их любит.
В юности он был холодным и спокойным, с зеркалом бирюзовых ледяных глаз, дерзко и равнодушно взирающих вокруг.
Со временем глаза его помутнели, плечи ссутулились, левую руку свело артритом, и часто по ночам он просыпался от того, что чувствовал, как останавливается его сердце.
И он замирал, вслушиваясь в глухие изменчивые биты пульса, спокойно и ясно глядя в темноту, и темнота рассеивалась, и снова он видел женщин, смерть и море.


2005.
Он поднял голову и взглянул на зеркало. «Ни хрена себе»- подумал он и внимательно изучил отражение. Из зеркала на него глядел пьяный тип, небритый, с опухшим лицом и мутными, до одури тупыми глазами. Приблизил лицо к зеркалу. Офигеть. Интеллектуал, твою мать.
Развернулся и вышел из ванной. Охренеть, вот ведь как бывает, бывает, оказывается достаточно одного взгляда.
В висках давило, голова кружилась, и вроде даже тошнило.
Курить. Ох, я же бросил, б...ь. Полгода как бросил. Подстава.
Зная, что сигарет нет, быть не может, фантастика, если бычок обсосаный найдется, а хоть бы и так, сказка, он, шатаясь, стал рыться в ящиках стола, долго копался, и , о чудо! Пачка, точно пачка, сигаретная пачка! Он улыбнулся, рывком открыл, но вместо желанных белых палочек на пол бросились ракушки, гремящие желтовато - белые ракушки, ракушки. Блин!
Он наклонился, собирая их, потом сел на пол, набрал полную ладонь, сжал руку, острые края впились в ладонь, и он вспомнил запах белого песка, горячих сухих водорослей, и хотелось плакать, б...ь, надо же было так нажраться; и медуз, а одна медуза с розовым крестом ужалила его, когда он нырял с аквалангом, а потом лицо онемело на сутки, вот дрянь.
А когда тянешь руку к крабу, он тоже тянет к тебе свои руки, а один краб так тяпнул его за палец, что кровь полилась, а он не заметил, вылез на берег, а какая-то девчонка смеется: «Эй, мужчина, да вы ранены!», а солнце блестит в черных очках, так они и познакомились, сколько потом он ей этих крабов переловил - не счесть, а в последний день она сказала, что нужно обязательно встречать закат, вроде как это хорошая примета.
Весь день они лазили по горам, и вдруг поняли, что уже вечер, а закат вроде как надо обязательно смотреть с пляжа. И они бежали на этот чертов пляж, еле успели, только сели на песок, и солнце раз - два - три - и скрылось, как в кино, нырнуло моментально в море, и нет его.
А потом она пошла к воде, и стала бросать монеты, а он смотрел на ее силуэт на фоне темного океана.

1995.
Он стрелял деньги перед входом в метро. Целая кипа смятых пухлых бумажек была зажата в кармане, но он все никак не мог остановиться, хотя хватало уже не только на чек, но наверное и на пачку сигарет.
Лил дождь. Иногда отдельные капли срывались с крыши над входом и устремлялись в его лицо, успокаивая пересохшие губы. Болели все кости, но он уже почти привык к этой боли.

Полтора часа спустя он шел по лужам, высоко подняв голову. Ледяной резкий ветер срывал с него распахнутую куртку, ботинки насквозь промокли, но он не чувствовал этого.

Через двадцать четыре часа.
Он не хотел смотреть в окно. Он больше не верил тому, что видели его глаза. Его собственнное отражение на стеклянной двери кухни расплылось, рассыпалось, попыталось исчезнуть, испугавшись чего-то. Он отключил СD, открыл холодильник, но тут же закрыл его. Желудок протестующе заурчал. Есть он не мог. Гадость. В пачке последняя сигарета.


29.01.01.
И каждый день смерть обгоняет меня на шаг, всего на один шаг, путаясь в длинных зеленых пахнущих потом и свежесорванным табаком волосах, смешанных пополам с морской пеной, той самой пеной, которой стала русалка, и снова и снова насется сумасшедший экспресс, вращая колесами под закрытыми глазами, обгоняя по пути самого себя, превращаясь в кнопки тетриса.
А я уже ступаю по асфальту. О Никольская улица, тысячу лет не было меня на твоей спине, на твоем хребте гигантского динозавра, грохочущего пустыми коробками серой светлой мощеной кладки, впечатавшей миллиарды миллиардов следов, летней тенью глядящей мягким звенящим взглядом вслед...

1987.
Он шел по приятно пружинящему под ногами мху, собирал на ходу сухие ветки, что-то напевал под нос. Вышел на поляну, сел на бревно, сложил перед собой шалашик из прутьев, подложил бересту, чиркнул спичкой. Огонек вспыхнул и превратился в невидимку под солнечными лучами.
Вода в реке была холодная, такая холодная, что сначала невозможно было дышать.
Он доплыл почти до середины и совсем согрелся, когда вдруг что-то живое, теплое и мягкое обвило его ногу и дернуло вниз, сначала совсем чуть-чуть, а потом все сильнее.
Он оказался под водой, но ничего не увидел - только серо - зеленая муть и первобытный ужас. Он попытался дотянуться до своей ноги, но не смог, лишь неловко кувыркнулся и успел увидеть освещенную солнцем рябь на поверхности.
О, пожалуйста, отпусти меня, дух реки!
Я дам тебе все, чего ты хочешь, только позволь мне еще немного пожить, мне всего одиннадцать, дух реки!
Но что-то продолжает тянуть его на дно, а легкие вот-вот разорвутся, и хочется открыть рот и глотнуть воды.

Хорошо. Он устал бояться. Хорошо. Умереть. Хорошо.
Он тянет руки навстречу холодной мерцающей пустоте и улыбается , но вдруг что- то, державшее его, исчезает, и тело медленно начинает подниматься на поверхность.

2001.
А еще история, познакомился на пляже с девушкой, и она предложила «совершить небольшую увлекательно - романтическую прогулку», короче, пройтись пешком до дельфинария. Оказалось, она думала, что дельфинарий близко, ага.
Они протопали часов пять под палящим солнцем, а он еще полночи не спал, и похмелье жуткое, и вода, которая была с собой, естественно, сразу же кончилась, а галька под ногами превратилась в острые валуны, такие, черт, острые, что не зевай, только успевай прыгать с одного на другой, размахивая руками. А потом он нашел в воде у берега бутылку водки, и выпил половину, и она вроде тоже пила, наверное пила, просто даже из чувства самосохранения, потому что солнце жгло нещадно, и он захотел заняться любовью, прямо здесь, на острых, убегающих цветными рядами скалах, и набросился на нее, совсем он не знал, что может на кого - то вот так наброситься, как зверь, дурея от солнца и близости ее тела, срывал с нее купальник, она упиралась, скатились в воду, боролись до синяков, она была сильная и скользкая, и еще она успокаивала его, говорила сначала, нет, нет, подожди, ведь я тебя совсем не знаю, а потом - нет, не здесь, позже, какое к черту позже, а потом она заплакала, и он разом пришел в себя, и стало стыдно, он просил прощения, а она хотела уйти, естественно, и говорила «вы самый гадкий человек, сволочь, скотина», но уходить было некуда, только вперед или назад по лезвенным валунам, и не одной живой души, а наверх не подняться, скалы, один-то он может быть и смог, хотя тоже хрен знает, все-таки не альпинист.
И они шли еще часа три, а может и больше и больше, стало уже неважно, она даже сделала вид, что простила его, а потом они вместе шутили, что все бы отдали за воду, еду и презервативы, и с этой мыслью он прошагал до вечера, и никого они не встретили, только две пары голых обкурившихся психов да мертвого дельфина, и он все-таки ее трахнул (ох, как грубо звучит, но другое слово здесь не подходит), и когда они делали это, он услышал смех и оглянулся, а у берега какая-то прогулочная посудина, и все у края борта щелкают фотоаппаратами, вот нашли экзотику, уроды.
Они вышли в пятидесяти километрах от курортного городка, поднялись черт знает по какой тропинке, продирались сквозь виноградники, все в синяках, обгоревшие и голодные. Шоу. А самое прикольное в этой истории знаете что? Как ее звали, эту любительницу романтических прогулок, он при знакомстве не запомнил, а потом было вроде как-то уже неудобно спрашивать.
Бывает.

2023.
Поезд несся сквозь темноту ночи, высекая искры из- под колес и укачивая сонных пассажиров, уютно устроившихся в душном чреве вагонов. За окном мелькают тени деревьев, появляются и исчезают далекие огоньки, полусъеденный желтый диск выплывает из-за невидимых в черноте облаков, и ползет, ползет по небу. Звук катающихся под столом стеклянных бутылок выводит Тима из оцепенения, он невольно вздрагивает, смотрит вокруг пустыми бирюзовыми глазами.
Он едет в плацкарте. На третьих полках ритмично поскрипывают ящики с помидорами, в темпе вальса набросанные на безымянной станции предприимчивыми хохлами, с боковушек доносится храп, дребезжат бутылки, в другом конце вагона хор нестройных, срывающихся на визг голосов, пытается затянуть песню.

А три дня назад - звонок на мобильный.
- Здравствуйте.Тимофей Ильич?
- Да.
- Вам нужно приехать в Керчь для опознания сына.
Он сел. Предательски громко заскрипело кресло. Перед глазами дымка. Забегали, беспокоясь, бледные тени сотрудников. Изнутри подступило что-то противное, хуже комка рвоты, что-то невидимое, неотвратимое, туманное, липкое и тягучее, плотной склизкой пленкой облепило.
Этого быть не может, быть не может, не может, не может...
Он ничего не сказал жене, взял билет на самолет. «Москва - Керчь», любимый маршрут. А что говорить, зачем говорить? Скажу потом, когда молчать уже будет совсем нельзя, когда невозможно станет, когда задохнусь от молчания.
И вот море, впервые холодное и бездушное, бирюзовое, как мои глаза, мне всегда говорили, что глаза у меня цвета моря, а вот глаза сына - черные, как у матери.

Он бродил по городу, и ему было холодно, хотя август, август, август, и полуголые тела, и черные очки, и цветные надувные матрасы, боже... А в руке зажата влажная уже бумажка с адресом, по которому нужно придти, и там лежит сын, он чувствует холод его тела, но ноги сами по себе, и вот море совсем рядом, бьется, хлещет ветром, брызгает в лицо солью, если заплакать, брызги смешаются со слезами.
Сделай, чтобы это было не так, море. Я никогда ничего у тебя не просил, море. Я любил тебя, море. Я люблю тебя.

Он взглянул на закрытое простыней тело.
- Голову смотреть не будем - сказал мужик в белом халате - нечего там смотреть.
И откинул простыню с тела.
Уши заложило.
Тим засмеялся - резко, глухо, потом закашлялся.
Мужик смотрел на него со смесью жалости и удивления, наверное думает, что рехнулся.
- Не он это. - Выдохнул Тим.
Мужик разочарованно отвернулся.

Спасибо, море.


1997.
Он выходит на берег негнущимися ногами - изможденное тело в покрывале сухой соленой бронзовой кожи, обгоревшие нежно-розовые лопатки как шрамы от оторванных крыльев, лицо в лопнувших шелестящих клочках, темное, с болезненными розовато - светлыми пятнами ожогов и бледными следами от солнцезащитных очков.
Прекрасное лето. Прекрасное море.
Он расстилает полотенце и ложится лицом вниз, подставляя солнцу и без того саднящие плечи.

2056.
Зашло солнце. Он лег в постель. Не уснуть. Нет, не уснуть. Он открыл слезящиеся глаза, но увидел только темноту. И в темноте пришли воспоминания. Вчерашний день, месяц назад - этого он совсем не помнил. Отчетливо представлялись только детство и молодость. Такая уж особенность у нервных клеток.
Мысли как коллаж из журнала. Нарезка из ярких рассветов и джинсов «DIESEL». Пыль на зубах, соль на коже, шлем на голове. Нестерпимо ярко, а ведь могло же быть все иначе? Просто по-другому? По другому - как это? Не чувствовать долбежку техно, не нарезать под ХТС круги по Садовому кольцу, не прыгать на скейте, даб не слушать, не красить башку в зеленый цвет, ОМ не читать, грибы не есть, не любить девчонку с телевидения, не рисовать, не играть в нарды на песке, задрав ноги к солнцу, зевая лениво, не страдать, не стонать, не выпивать на рэйве литр чая, как это?

Тим всегда боялся, что его неуемная дикая страсть перейдет к сыну, и бог знает, что тогда произойдет, но сын вырос умным и спокойным - не бросался со скал, не бил в наркотическом экстазе пятками песок, не резал вен, не думал о прошлом. Он быстро и гладко закончил институт, устроился на хорошую работу, купил машину, и даже девушка у сына была какая-то неживая - тихая, блекло-красивая, очень домашняя. Тим не понимал. Он был рад, но настоящая, безумная его часть недоумевала. А потом у сына и его жены родился маленький Дима. И через семнадцать лет умер от передозировки альфаметилтриптина.

****
Тим устало улыбнулся вспышкам лазеров. За спиной в такт музыке бились о берег волны. Он закрыл слезящиеся глаза. Тело перестало болеть. Он снова танцевал. Один и тот же сон - танец - преследует его уже много лет.