Муза

Муза – это не каждая женщина, встречающаяся на пути твоем длинном, истинных Муз мало, и малости этой так же не чуждо ничто человеческое, посему между Музой и разочарованием один шаг.
У моей Музы были разные лица. Но никогда это лицо, всегда безупречное, милое, привлекательное, не было так прекрасно. Как это описать это создание? Масса прилагательных вспыхивают в голове неоновыми лампочками, каждое из них есть то редкое встречающееся прилагательное, которое употребляется всего несколько раз в жизни, обозначая то, что так же не встречается тебе часто, и по содержанию своему есть нечто замечательное. Не буду перечислять их, дабы не вызывать приторности, которая будет иметь место, если не приложить к описанию фото, да что фото, на что оно способно. Начну с некоторых обыкновенных качеств: резкая, грубая, или пытающаяся быть таковой, говорящая – «я понял», вместо – «поняла», а с тем, не смотря на пресловутую мальчуковость, неудержимо-женственная, подлинно-красивая, вызывающая озноб, незаметно чарующая, доводящая до состояния, когда вдруг понимаешь, что готов крушить соперников, не смотря на их некоторое знакомство.
Безустанный стрекот печатной машинки, её щелкающее безумие есть яркое свидетельство тому, мои бессонно-красные глаза, мои взъерошенные волосы, пространные кучки пепла по столу, комки бумаг во всех комнатах, моё неприятие пищи, непонимание погоды, дурная отрешенность, лишь анальгин на больном зубе иногда напоминает о реальности, да само Её телесное воплощение, что то появляется, то исчезает, махнув на меня рукой, не понимая, где это я, не понимая главное того, что она есть моя Муза. Она походила на мальчика, вредного, шкодливого мальчика, вредность окрашивала в карий цвет её глаза, и как могла она быть ангелом, так легко облачалась в обличие беса. Чем я обязан ей, кроме того, что после встречи с нею невольно запрограммировался на обязательную симпатию ко всем девушкам её типа, или даже таким, кто обладал хотя бы одной чертой, имеющей сходство с тем самым оригиналом, который предопределил все мои дальнейшие эмоции, и сделал так, что всю жизнь свою во многих людях я любил одного только лишь человека.
Около месяца назад она купила мыло, купила кучу разных вещей от молока до спичек, но ко всему ещё и мыло, большое, овальное, оранжевое, с выдавленным клеймом посередине, где не был понятен ни один символ. Я забрался в ванную и там провел с этим мылом десять минут, большую часть этого времени нанося сей продукт на колючую вехотку. Когда же принялся скрести оной ноги, то вдруг захлебнулся в пронзительном вопле, обязан которой был неожиданной и необъятной боли, что вспорола моё сознание и вышвырнула меня из него. Проклятое мыло оказалось злосчастной подделкой под какое-то модное другое мыло, составляющие его были весьма туманны, однако, при молекулярном соединении с потом данная оказия приобрела свойства кислоты и обожгла меня так, что уже месяц я не мог передвигаться, а потому без устали мучил печатную машинку.
Но в принципе мне ещё повезло, а то есть у меня один приятель, которого злая Муза довела до того, что следуя ей и желая быть всегда с нею, приговорен он ныне каждый день, с тоской, часов до десяти ждать праздника в каком-нибудь месте, в пол одиннадцатого садиться за стол, бурно предаваться излишествам, пить, орать, и так до пол пятого, чтоб бы потом под мелким холодным дождиком полчаса ловить такси, не имея достаточно денег. При том тяжко переживается вся унизительность этого положения, когда же, наконец, ты забираешься в пахнущий сладостью кожи салон, то ты и мокр, и зол, когда же выбираешься оттуда, ты уже спишь. Далее - полтора часа сна, пьяного и душного, чтобы затем в пол восьмого встать на работу. Вот это действительно ужасно, притом, что Музе, так было там, работать не надо, и она преспокойно спит себе до обеда, когда бедняга весь в мыле трудится в поте лица.
У нас с моей Музой отношения не в сравнение лучше, мы относимся к друг другу тепло и уважительно, я не обижаюсь на то, что пока не могу ходить, она не обижается на то, каков я есть, а есть я ужасен. Мы живем вполне мирно, хотя данность эта не мешает тому, что под той крышей, которую мы делим, практически везде, как на кухне - в раковине, как в ванной - в стиральной машинке, среди грязного белья, как подле мусорного ведра, как в духовке подле сомнительной стряпни, как на балконе в половой тряпке – везде и всюду, лежат заряженные револьверы. При том заряженные лишь одним патроном, который неизвестно где там крутится в масляном барабане, которые не редко оказываются у нас в руках, приставляются к нашим молодым головам, а дурные пальцы жмут тяжелые курки, и наше счастье, что в ответ пока раздаются звонкие щелчки. Но к этому мы уже привыкли, револьверы молчат, и я знаю, что в этом смысле мы весьма не одиноки, и многие люди живут так множество лет, под металлическую музыку сухих щелчков, и так никогда и не слышат другую песню этих страшных штуковин. Напрягает только удивительное множество этих вороненых стволов, слишком уж их много, и встречаются они на каждом углу. Мы оба чувствуем, что пока между нами есть что-то общее, револьвер будет молчать.
Вообще нелегко жить с собственной Музой под одной крышей, ибо она очень сложна по своей сути, имеет взрывную материю, то аморфна, то телесна, но, повторюсь, мы прекрасно ладим. Не в пример будет сказано, есть у меня один приятель, у которого с его Музой, спустя полгода сосуществования в одном эмоциональном пространстве, сложились в некоторой степени странные отношения. Он заметил, что всё чаще она куда-то исчезает, в серый цвет вдруг оформились те моральные силы, которыми она заряжала его, ему стало не по себе, и как человек благоразумный, он попробовал достучаться до ветреной головы оной.
- Верь мне, - сказала она лишь, и он вдруг уверовал, почувствовав злую религиозность сей минуты. Ничего не изменилось, он верил, и когда вера его начинала шататься, повторял тот самый вопрос, но в ответ по-прежнему слышал:
- Верь мне! – и веровал далее, а потом она ушла. Так бывает, вы можете не чувствовать друг друга неделю, даже две, но в его случае она ушла совсем, он ждал, ждал, затем ударился в крайность и запил, не в силах бороться без энергетического стимула Музы.
К чему я это вспомнил?
«Почему именно это, а не что-либо другое, потому что разных историй про Муз и тех, кого они посетили, я знаю кучу» - такой вопрос в данный момент вскружил мне голову, и я вдруг перестал щелкать печатной машинкой, поразился возопившей вдруг, щекочущей тишине, и тут же вспомнил почему.
За день до того, как в доме появилось то самое ужасное мыло, примерно, в полдень я собрался доехать до работы. Полчаса наполнял свой портфель разными предметами, почистил обувь, почистил пиджак и, забравшись в него, покинул квартиру. Ровно через минуту я вернулся, так как забыл ключи, телефон, зажигалку и тряпочку для обуви, нашёл все это в разных местах, и сунулся было обратно на выход, как на секунду задержался возле зеркала, вспомнив о том, что при скором возвращении народ рекомендует делать это. Физиономия, которую я там разглядел, отчетливо мне не понравилась, она не была моей, она не смотрела мне в глаза, была чуть что ли напугана и родинка на другой, нежели у меня щеке, нервно подрагивала. К сожалению, я спешил, а потому лишь только удивился тому, озадачился на время, но вскоре забыл и преспокойно работал весь вечер.
Потом было мыло, а потом я привел один рассказ о Музе и его жертве, и вспомнил, как виновато, а с тем торжественно выглядела незнакомая физиономия в зеркале, и как вызывающе смотрела вправо, - не в пример моему влево, - её темная челка. Под скулами моими пробудились желваки.
Я призадумался.
Муза в печальный день тот не объявилась, не объявилась и на второй день, явившись же на третий, полюбопытствовала - не кормил ли я её попугая. Она пыталась делать вид, что всё нормально, однако, пунцовый затылок, под тугим хвостиком волос, - я видел, - ждал вопросов. Которых не последовало, что взбудоражило неуравновешенную мою сакральную двойницу, в сгустившейся атмосфере отчетливо раздался металлический щелчок. Она не могла найти себе покоя, выглядела виновато и даже попыталась развязать скандал, однако, апатичность моя, взъерошенные волосы и глупый взгляд не позволили ей осуществить то, что обычно происходит, если она чувствует неправоту.
Я оставил в покое пишущую машинку, и не по какой другой причине, как полное отсутствие душевных сил на работу с ней, что было престранно, если учесть факт порхания нимфы рядом, чья динамика вдруг была ни невесома, как обычно, ни бесшумна, а громыхала точно танковые гусеницы. Скрипучие колеса моего инвалидного кресла покинули прокуренную, замусоренную комнату, вторглись в зал, затем вернулись, но буквально на секунду, дабы вооружиться пачкой сигарет, которая, - о, ужас! – оказалась не моей пачкой. Непонятно что делающей на моем столе пачкой сигарет, которые я не курил.
В задумчивости я проехал на балкон, возжелав свежего воздуха, нашел в пепельнице самый большой окурок, - свой! – и глубоко покурил, надеясь что это даст толчок трезвому мышлению, но последнее по-прежнему было сумбурно. Там же мое внимание привлекла металлическая сетка, играющая роль мусорного ведра на данной территории, в ней одиноко лежал подозрительно скомканный листок бумаги. Любопытство мое мгновенно предположило, что листок должен содержать нечто занимательное. Я подхватил его, расправил и вдумчиво вник в текст:
«Лечение: после консультации врач может назначить вам антибиотики пенициллинового ряда, трихапол и никстатин, а для нормализации микрофлоры влагалища – эубиотики: лакто и бифидобактерин. Следует помнить, что для того чтобы установить точное выздоровление, врач попросит сдать вас контрольные мазки. Кроме того, чтобы добиться успешного результата, лечить следует всех партнеров и на время терапии воздержаться от половой жизни…».