Лысая девочка

Сознание моё гаснет все чаще, всё реже я пребываю в здравом уме и способен отвечать за свои действия, всё меньше работы остается для памяти, потому что стоит ниточке моего разума неслышно лопнуть, как либо я не в силах анализировать происходящее, либо она превращается в дырявое ведро.
Она приходит ко мне, правда, тоже все реже и реже, и скоро наступит тот день, когда она окончательно вычеркнет мой номер телефона из своей записной книжки, но мне уже все равно – скоро меня поместят в одно малоприятное заведение с идеально-белыми стенами и добрыми, ласковыми докторами и медсестрами…
Какой странный розовый цвет приобрел мир, кажется запахло водкой, кто-то поет у меня за спиной…
Опять я толком не успел ничего записать…
А ведь так много всего нужно воплотить в корявые строчки…
Успею ли до полного умственного разло…
…………………………………………………………………………………………..
В один морозный день, в то время когда снег, превратившись в грязную кашицу, уже перестает ворчать на твои ноги, солнце начавшее более благосклонно относиться к тебе вдруг беспричинно озлобляется, а зима предчувствуя скорый государственный переворот и даже зная зачинщицу заговора, решает в последний раз показать, где раки зимуют, я, спасаясь в магазине одежды от её лютой злобы, встретил лысую девушку.
Я три раза прогулялся по всем отделам, пресытился запахом кожи, что источали груды разноцветных и разнообразных туфель, чихнул от слишком нового запаха костюмов. Успел подумать о том, что магазин одежды аналогично аптеке имеет свой специфический запах, заставил побледнеть от ненависти приклеенные улыбки персонала, и, когда уже было засобирался на выход, вдруг увидел в примерочном креслице, а находился я позади него, чью-то блестящую лысую макушку, до того чистую и ровную, без разного рода шишек, что невольно осадил на ней свой взгляд. Я исподтишка залюбовался ею, её правильностью, первый раз найдя красоту в лысине. Я обогнул кресло, в желании увидеть самого владельца лысины, но не сразу уронил на него свои два любопытных глаза, а лишь после того, как поделал занятой вид возле полки с галстуками, которая размещалась чуть впереди кресла, и только потом, с видом будто что-то вспомнил, я повернулся обратно и соответственно обратил свои очи в сторону лысого человека.
Я поразился. Не помню, что поразило меня больше – то, что владелицей красивой молодой лысины оказалась девушка, либо то, как красива была эта девушка, обладающая безукоризненным набором до того правильных черт, что все остальные красоты, до толе повидавшиеся мне, показались всего лишь набросанными нетрезвой рукой эскизами сделанными с этого шаблона. О её внешности, отдельных чертах можно говорить только так: её выпуклый лобик был выпукл так, что чуть больше и было бы уже некрасиво, а чуть меньше и было бы что-то не то, её не курносый и не горбинистый нос был мил ровно настолько, что будь он чуть-чуть меньше и было бы не так чудесно, на миллиметр длинней и того эффекта могло и не быть. С тех же ступеней надо смотреть и на остальные её составляющие – серые со льдом глаза, что, опахиваясь способными вызвать ветер ресницами, лукаво сверкнули в мою сторону, фиксируя реакцию, затем совершенно особая, сочувствующая всему миру улыбка, которую машинально создали её небольшие губки, застенчивого розового цвета…
розового цвета…
Я живу на её губах!
Или её губами…
В смысле мир по мере течения крыши приобретает мир…цвет её губ…
А вообще мое положение, кажется, не так уж и безнадежно, раз я признаю сам, что в последнее время чуть не в себе…
Ни один псих, никогда, насколько я знаю, никогда не признается никому и даже себе в том, что он есть тот, кем является…
…………………………………………………………………………………………
Небольшие губки застенчиво розового цвета, неуверенно трогающие грязный воздух, беззвучно рассказывающие что-то своей хозяйке, четкий подбородок без скосов и вытянутостей, придающий её лицу гармоничную завершенность, забавные среди общей пустыни маленькие уши, что совсем чуть-чуть концами отходили от черепа, именно так, как надо, и, думается, не будь этих ушей, вернее будь они несколько иными, оттопыривайся чуть больше или будучи прижатыми плотно к голове, как и если бы нос был чуть более велик или глаза имели иной цвет, или будь подбородок заострен или раздвоен, или губы потоньше или побольше - и всего того, что со мной произошло могло и не быть. Однако у неё всё было правильно, всё имело редкую завершенность, именно потому стоял я, остолбенев, глядя на её губы, глаза, нос, уши, пытаясь сравнить их с чем-либо и не находя предмета сравнения, пытаясь запечатлеть их в памяти и тут же понимая, что это невозможно в силу слабости памяти. Я был не в силах найти объяснение тому, на кой черт она обрила свою милую головку так, что не было ни едва заметной шерстки, ни случайно спасшегося от безжалостной бритвы волоса, ровным счетом ничего – голая беззащитная макушка. На ней было короткое серое пальто, под видимой простотой которого скрывалась несомненно дорогая цена, с не застегнутой верхней, большой и плоской пуговицей, что позволяло выбиваться наружу тонкому черно-белому шарфику. Из-под фалд, заканчивающихся на её бедрах, росли длинные ножки, сокрытые в крупных темных ботинках, со страшной рифленой подошвой, созданной, чтобы яростно терзать снег.
Я неотрывно смотрел на неё, тупо молча, обнаружив не только идейный отлив, но и полную словесную не оснащенность, то есть я попросту забыл все красивые вступления и шутки, должные породить хорошее начало знакомства. Вокруг разверзся голодный штиль и тишина, казалось, все замолчали нарочно, дабы их волосатые уши уловили какую-нибудь часть интриги. Более стоять было ещё глупее, требовалось либо уйти, либо что-нибудь сказать, ветер дунул мне в спину, и я подошёл. Мы обменялись парой фраз, затем она сказала, что ей пора, я вызвался её проводить, а она равнодушно сказала «проводите».
В этот день мы гуляли. При том очень долго, так как ночь успела выкрасить небо в черный цвет, кое-где даже проступили редкие ныне звезды, сам по себе нашёлся её дом, подъезд к нему, в нем лифт, и потом она уехала, оставив телефон и имя.
Мы стали видеться постоянно. Не знаю её чувств ко мне; когда я говорил, она, мило улыбаясь, внимательно слушала, когда я звонил, она не выказывала раздражения, когда я, нервничая, как перед операцией, дрожа, стараясь предать руке невесомость, слегка обнимал её пояс, она не возражала, когда я осмеливался дотронуться своим высохшим от страха уголком рта до её влажных губ, она отвечала. В моей же груди полыхали чувства. В те времена я был полон ими, и они, представляя собой взрывной коктейль, с трудом умещались в моей груди, переплетаясь до неузнаваемости, скрещиваясь, выражаясь и любовными переживаниями и уважительным благоговением, и собственническими замашками, и дурной ревностью, без всяких особых поводов.
Вскоре наши отношения изменились, заметно окрепнув, приобретя какое-то устойчивое значение, в результате которого я мог пошутить по поводу её головы, а она запросто, шутя, разыграть гремучую обиду. Однако, не смотря на то, что всё с виду было замечательно, я чувствовал, что это не так. Что-то томило меня, что-то, что я сперва не мог определить, что-то, что не давалось в руки, когда я пытался его обнаружить. Что-то в ней, чего я не видел, хотя мы недолго увиливали от близости, что я мог только представить. Тогда-то и произошел тот первый разговор, после которого мне следовало угомониться и не возвращаться к следующей теме:
- Почему? – спросил я.
Мы стояли в ванной, и я наблюдал процедуру, свидетелем которой был не раз. Голова её была покрыта пенным сугробом, который она старательно уминала, вскоре сотворив из него что-то, напоминающее шапочку, белую и обтягивающую.
- Тебе не нравится? – спросила она, осторожно беря в руки опасную бритву, пальцами одной руки раскрывая её и глядя на солнечные блики, рожденные зеркальным лезвием. Я заметил, что лицо её изменилось, приобретя прекрасную мрачность, которая, как и прочие внешние выражения красивого человека, совсем не портила её, а напротив давала возможность почувствовать её красоту в ином виде. Мне вспомнилась та короткая шерстка, что в недавнее время наметилась у неё на голове, из-за своей малости она, черная, казалось, была просто исполнена углем, однако, при прикосновении руку сладко кололо и, хотя волос только начинал расти, в нем уже чувствовалось будущая красота. Она с каждым днем, с каждым миллиметром волоса, приобретала новую значимость для меня, я видел её изменения, а когда наблюдал их вблизи, то в глазах моих нередко темнело, а в висках томилась кровь.
Бритва плашмя легла повыше уха, а она, повернув голову в мою сторону, вопросительно посмотрела.
- Почему же, - ответил я, видя, как бритва встала на острие и затем осторожно засеменила вверх, забирая с собой и пену, и волос, и оставляя лишь голую, гладкую кожу. – Оригинально…
- Так в чем же дело? – спросила она, проведя ровную широкую дорожку к макушке. Пока я молчал, она успела изобразить на голове крест, разделив пенное поле на четыре части. Она уже не смотрела на меня, но я видел её лицо в зеркало.
- Я хотел бы увидеть тебя с волосами, - наконец заявил я, мучаясь мимикой лица при виде того, как на голове её расцвел флаг Великобритании. Я действительно хотел этого, даже жаждал, мысленно прикинув каково ей будет с волосами, как изменится её и без того бесовский лик, как из оригинальной она станет просто красивой – дико и волнующе.
- Не нужно, - резко ответила она, двумя взмахами покончив с пенным пирогом на голове и приступив к прекрасному, с глубокой ямочкой затылку.
- Почему, - упрямо вопрошал я.
- Ты сойдешь с ума, - объяснила она, очистив затылок, положив бритву на раковину и тяжело посмотрев на меня посредством зеркала.
- Так уже было? – не выдержал я её взгляда. – С чего ты взяла?
- Все сходят, - ответила она. – Кто видит…