Девочка, живущая в Сети...

Девочка, живущая в сети (другое название - Нельзя).

Эпиграф
«Если тебя любят все, то не любит никто»

Это была обычная московская квартира, и обычный июньский полусветлый, скучный зеленоватый вечер, когда она вдруг поняла главную истину: весь ее мир, вся ее жизнь от точки отсчета и до сегодняшнего дня построена на одном-единственном звучным тяжелым гулким словом «нельзя», еще и не просто нельзя, а нельзя с таким приказным, презрительным, давящим ударением: «незя».
Открытие истины свалилось на «маленькую девочку» внезапно, но в нем отнюдь не было ни удивления, ни радости, ни ожидания сюрпризов, как это обычно бывает, когда случайные обстоятельства сваливаются на голову как шапка синего снега.
Она знала, что это осознание, этот крик, это письмо скорее всего не найдет своего адресата, а если найдет, то не поселиться ни в чьей душе, а все лишь только потому, что даже на этом бьющим агонией истерическом всплеске тоже стоит большая, вязкая, незыблемая печать «незя».
Это сейчас, а я хочу вернуться к истокам, когда все только начиналось, но развязка уже была неизбежна. Она родилась в мире права, как и все остальные люди. Я говорю сейчас отнюдь не о том праве, которое составляет многочисленные тома нашего государства, а о праве иного толка, но более беспощадного, сурового и нетерпеливого – права жизни.
Ее кодекс права, приписанный семьей от рождения, был не правом, даже не инструкцией и уж тем более не наставлением – это был свод четких, непоколебимых обязанностей, а, точнее сказать из контекста данного рассказа, – свод чистой воды неприкасаемых незя. Все мы знаем, что обязанности, как правило, подсказывают нам о том, что где-то совсем недалеко от них есть и права, есть и авантюрные свободы.
Но, как ни жаль, это не был случай ее обязанностей. Они стояли жестко и твердо, совсем обнаженные, чтобы ни одно право случайно не могло забраться в их ветхие одежды. Ее рождение было отмечено светлой, но мутной звездой Андромедой, исполнено боли и страданий вперемешку с крупицами счастья, по уверениям родителей, прорезавшие тучи несчастья и, заставлявшие непроизвольно верить, что за тучами есть солнце - миллиарды тонн световой пыли и безоблачного счастья.
Но может ли маленькое разрезать большое, превратить несчастное в счастливое, когда вера уходит с каждой секундой, проведенной под грозовым небом? Может, но нужно время и сила духа, пусть и слабеющая, чтобы потом окрепнуть и солнцем-фениксом взмыть в небеса!
Но все мы ходим под Богом: вот уже не первый год из туч лил дождь, лучи счастья таяли, не успев даже нарисоваться среди обилия влажных плотных громадин…они теряли веру. Время не терпит и никого не ждет, не ждет ничьей веры, ни чьих испытаний, ни чьего сердца – минуты уходили, девочка росла. Счастливая звезда Андромеда – звезда ее рождения, уступила место другой темной, но ясной звезде – звезде Безверия.
Она бежала в красном сарафанчике, играла и пела, тогда ее «незя» были еще не так сильны над ней: ей всего-то незя было не снять тяжелую шубу по дороге в детский садик, незя было выйти в туалет во время тихого часа, хотя при этом и описаться тоже было незя, не убраться в комнате было незя (кара постигала неземная!), ну, и конечно незя было играть с детьми зажиточных родителей, баловавших своих дочурок и сынишек иностранными куклами, уже разрешенными в период перестройки. Но это еще была свобода – свобода радости, свобода природы и совести. А лучики таяли, тучи сгущались…
Вскоре незя было плакать, болеть, не спать, плохо учиться, не чистить зубы, гулять, не работать на грядочках с рыженькой морковкой и клубникой, которой уже никогда не суждено было стать красной – обедневшая почва и холодные зимы северного направления объявили ей свое «незя» - и все это было ничего, если бы только ей не запретили чувствовать и мечтать вслух.
Чувствовать нельзя было ничего кроме вкуса и размеренного пережевывания обязательной пищи (как же не есть – незя!), почтительной любви к родителям (забыть как они стараются – ни в коем случае – незя!); нельзя свободно любить (любить этого – незя!, надо – того!, страсть – ни в коем случае! (половое развитие у нас – незя!)).
Мечты все жестко отвергались и обращались в объективно недоступную реальность. Она смирилась, ее любовь ушла в себя, рядом оставлены только те, которые нравились родителям, а страсть надолго заглохла, уступив место душевному меланхоличному языку. Но вот настали дни, когда ее лучики, ее язык пытался сказать им о прекрасном и безобразном, о приятном и неприятном, душевном и бездуховном, но они не поняли, они не поняли и решили, что это неправильно и так жить нельзя, что говорить, что они неправы – нелепица и это нельзя допускать в первую очередь потому, что такие чувства могут помешать ее будущему, ее солнцу, солнцу, о котором уже тогда речи быть не могло – оно скрылось, они его уже не видели. Вы скажете, что список очень длинный, несправедливый и занудный, что всем нам что-то нельзя и неприятно, когда в лицо говорят, что вы не правы. Я понимаю. Родителям было неприятно вдвойне: вы когда-нибудь пробовали сказать своему начальнику в откровенной форме, что он не прав. Уверена, что все сразу же нарисовали предполагаемые и не самые положительные, мягко говоря, последствия. В лучшем случае начальник промолчит. Так и с родителями: иерархия родитель-дочь (начальник-подчиненный) была нарушена. «Нарушение» дочери списали нам переходный возраст, это примерно также, когда начальник, чтобы не слушать толковые вещи со стороны сослуживцев о его ошибках списывает все на их недостаточную квалификацию, никчемный жизненный опыт и на то, что, если бы эти подчиненные сидели на данный момент в его кресле, то поняли как ему, бедному-разнесчастному, тяжело и делали бы в его положении то, что сами должны считать нужным. Кто сказал, что управлять легко? Управлять трудно, а управлять справедливо – еще труднее, но не зря же есть такие, которые пытаются. А сейчас, ну, а сейчас ощущение власти никому терять не хотелось.

Девочка страдала молча: она любила своих родителей, любила свою родную, но порой жесткую и жестокую власть. У нее были мечты – мечты про себя, мечты о свободе, мечты о поиске призвания и признания ее души, когда нет незя и можно становиться в жизни кем угодно, даже зеленым унитазом. Ей повезло – Бог дал ей человека, который говорил ей том, что ей можно, поддерживал в ней веру, что и ей блеснет сиянье розового рая. Она любила его за то, что он умел, не портя и не ломая играть на струнах инструмента ее души, за то, что он подарил ей мир, вечность и желание любить, чтобы можно было терпеть незя, за то, что он помог ее певучему языку воплотиться на бумаге, в стихах, рассказах и рисунках, которые уже (увы и ах!) не вырубить топором и которые ставили родителей в тупик, когда она пыталась через письменною форму а поговорить с ними на ее певучем странном языке. Язык был умело списан к страсти и суицидальной направленности, любовь к непониманию жизни, а рисунки и образы к некоторому портретному описанию. Было больно и горько, но эта ложка обид и раскаяний перед родителями и самой собой, напоминающая рыбий жир перемешанный с настойкой полыни медленно и неуклонно следовала по пищеварительному тракту ее души, оставляя язвы, дыры и прожженные места. Она спасалась вечерними телешоу и беседами с друзьями, которые временами нуждались в ее психологической поддержке. Ей было приятно помогать, решать заковыристые проблемы человеческих отношений, улавливать грани любви и страдания, жизни и смерти, потому что она чувствовала, что она полезна, что ее слушают и понимают. Многие любили ее за это. Но она как прежде, как одинокая луна была одна, хотя и со всеми, одна, хотя подчас и в окружении звезд. Она научилась любить свое духовное одиночество, которое не говорило ей, как и что в этом мире устроено, какие истины являются первостепенными и какие барьеры и загорождения в виде вечных нельзя нельзя (опять не могу не употребить этого слова – простите) перепрыгивать. Одиночество внимательно слушало ее, стало ее частью и где-то слилось с ней, деля ее сердце пополам с чувством милосердия, оно познавало мир вместе с ней, любило и радовалось случайным приятным встречам и одинокой безответной любви к тем, кого выбрать было нельзя.
Вот было предпринято новое потрясение со стороны взрослых – они хотели отнять у нее Учителя, одного из самых дорогих, что у нее есть. Она, сопротивляясь, насколько позволяет ей нельзя, удерживает этот последний, отмеченный кровавой битвой бастион и ждет новых нападений и ударов.
Только что от нее ушла подруга, ее душа еще не знала, что откроется ей после ее ухода из-за очередного нельзя, она не знала, что напишет этот рассказ, пусть не очень захватывающий и умелый, к тому же несколько сумбурный, зато неприкрытый ложью и до болей в груди жизнеописательный. Сейчас, как автор текста, хочу сказать только одно: мне почему-то кажется, что девочка не была озлоблена, она уже прошла тот период, когда не любила жизнь и тот период, когда сама жизнь была ей безразлична, когда ее чувства и мысли был способен отрезвить лишь гранатовый цвет крови. Она очень любила и очень понимала своих родителей, их благие намерения и приказы, она понимала все причины ее бесконечных нельзя, но она уже просто устала жить в бессилии, восприниматься как источник зла и бояться новых нельзя. Хотя, куда уж больше…
Утром ее жизнь на мгновение остановилась. Нестерпимо болела голова. Она до этого не знала, что порождающее и создающее может быть настолько разрушающим и принудительным. И можно ли, закрывшись бесчисленными оправданиями о родительской заботе закрыть глаза на произвольное разрушение ее миров, городов и надежд?

Девочка, живущая в сети,
Нашедшая любовь
Где-то там,
Между небом и землей…

Земфира

Послесловие. Берегите свою свободу, лишь она является важнейшей ценностью жизни, лишь на ней строиться фундамент мира и никогда не забывайте о том, что свобода несет в себе как разрушающее, так и созидающее начало. Да любите друг друга.